Татьяна Вотякова (Россия). ОПЫТ ФИЛОСОФСКОГО СЛУШАНИЯ

Умеем ли мы слушать? Слышим ли мы своего клиента по-настоящему, так, чтобы понять, что на самом деле он хочет сказать? Алиса Хольцхей-Кунц, ученица и коллега Медарда Босса утверждает, что для этого нужно слушать особым образом – философски. Только слушая «третьим, философским ухом» можно явственно услышать, к какой онтологической данности «особенно чувствителен» клиент. Слушая философски, можно услышать в жалобах клиента онтологические включения, понять, к чему он особенно чувствителен, с каким желанием это связано, и какими способами он пытается это иллюзорное желание реализовать.

…На первую встречу пришла супружеская пара. Супруги рассказывали о неуправляемом поведении пятилетнего сына, которое вызывает у них трудно сдерживаемые гнев и раздражение. Супруги были единодушны в необходимости менять свое поведение, но не находили согласия в вопросах, касающихся природы непослушания сына.

Присутствие обоих родителей меня радовало и в то же самое время создавало дополнительное напряжение, поскольку парадоксальным образом мужественного вида мужчина в этой паре выглядел более уязвимым, чем женщина. Вместе с тем, с самого начала было акцентировано, что супруги приняли решение о целесообразности встреч с психологом для мамы-Наташи.

Ввиду высокой мотивированности и открытости Наташи к изменениям, учитывая взаимную симпатию и очевидное её доверие ко мне, предстоящая работа представлялась мне приятной и не сулящей особых трудностей. Я настроилась на краткосрочную работу в режиме консультаций и даже предположить не могла, что это начало пути длиною почти в год.

…К рождению сестренки Наташа готовила сына, и ей казалось, что он встретил ее появление дружелюбно. Однако через какое-то время послушный, довольно самостоятельный мальчик стал неумехой и саботажником, который хоть и не заявлял открыто о своей ревности и не выражал неприязни к малышке, но демонстрировал все признаки возрастного регресса, стремился постоянно быть объектом внимания и заботы родителей, стал более конфликтным и капризным, демонстрировал свою беспомощность, проявлял негативизм. Молодые родители ожидали, что пройдет время, и поведение сына само собой нормализуется. Но происходившие изменения были совсем не радостными. Они пошатнули укрепившуюся с началом самостоятельной от родителей жизни веру Наташи в себя, возбудили устойчивое ощущение, что она плохая мать.

Чувство родительской некомпетентности становилось особенно острым и трудно переносимым, если капризы сына случались в присутствии бабушки, которая укоряла Наташу в неправильном воспитании детей, непременно вставляя: «Вот когда вы были маленькими…». Наташу угнетала собственная неспособность удерживать границы от посягательств мамы, копились обиды и одновременно с ними чувство вины за испытываемые гнев и раздражение.

Идиллические преставления Наташи о семейной жизни ежедневно разбивались не только о собственное бессилие совладать с непослушанием сына, но и о разногласия с мужем, которые первоначально возникнув в вопросах воспитания детей, постепенно распространялись и на другие аспекты семейной жизни

Накапливавшееся недовольство мужем Наташа либо вовсе не смела высказывать, либо старалась выражать крайне осторожно, поскольку претензии сосуществовали рядом с парализующей тревогой за жизнь и здоровье мужа, работающего в силовых структурах. Она чувствовала, что все больше отдаляется от мужа и в то же время стыдилась появлявшихся негативных чувств к нему.

Единственной отдушиной в этом омуте бессилия была подруга, отношения с которой постепенно затмили все другие связи. Но пять месяцев назад подруга трагически погибла в автомобильной катастрофе. С ее гибелью радость жизни окончательно потускнела для Наташи. Понемногу она превратилась в унылую, плаксивую, апатичную особу, потерявшую интерес ко всему, кроме детей.

Но забота о детях стала болезненно истовой и полной тревог за их жизнь и благополучие. С болью потери в Наташе прочно обосновалось ощущение пустоты, унылости и серости жизни, обострилось чувство несправедливости и ненадежности мира. И только леденящий ужас возможной потери близких пробуждали в ней сильные чувства и на какое-то время возвращали к жизни.

…Вот так, проявляющаяся от встречи к встрече история Наташи, не оставила и следа от моей первоначальной идеи о краткосрочной консультативной работе. Однако прорастали и крепли мои усилия слушать собеседницу «философским ухом». Следуя  чрезвычайно привлекательным для меня идеям Алисы Хольцхей, я снова настойчиво стала искать ответ на вопрос о том, что кроется за Наташиной тревогой смерти близких, к чему именно она особо чувствительна.

Движимая замешательством, я обратилась к супервизору и очередному кругу поиска ответов на вопрос о смысле тревоги у экзистенциальных философов и терапевтов. Квинтэссенция поисков и размышлений нашла свое воплощение в представлении Э. ван Дорцен о том, что «во многом именно благодаря переживанию тревоги мы «просыпаемся» перед лицом возможности собственного бытия. Тревога есть ключ к нашей подлинности».

Тревога Наташи о смысле собственной жизни была имплицитно представлена с самого начала терапии (общим фоном её жалоб было смутное недовольство происходящим в жизни), но возможность ее внятно артикулировать появилась лишь после супервизии. Теперь на наших встречах появилось место для исследования потребностей, желаний и притязаний Наташи, зазвучали вопросы, связанные с экзистенциальным смыслом её тревоги за жизнь, которую она не проживает во всей полноте.

Супервизия помогла мне вернуться из «суеты делания» к совместному бытию с Наташей в этом ее столкновении лицом к лицу с миром, в котором нет стопроцентных гарантий безопасности, к прояснению и переоценке смысла тревоги в ее жизни. Стало очевидно, что под видом тревоги смерти Наташа решает вопрос о том, как произвести какие-то изменения в жизни, а её тревога за жизнь близких является лишь подменой тревоги за смысл собственного существования.

То, что казалось лежащим на поверхности, что неоднократно обсуждалось на терапевтических сессиях – страх смерти, несправедливость мира, в котором смерть забирает дорогих и близких людей – в случае с Наташей оказалось ответом на ее особую чувствительность к тому, что Мартин Хайдеггер называет зовом совести. «Совесть вызывает самость присутствия из потерянности в людях», – пишет Хайдеггер. Она сообщает о том, что наше присутствие осуществляется в модусе неподлинности, и напоминает человеку о его возможностях. Чтобы заглушить пронзительную тишину зова и не чувствовать вину за отказ выбирать себя, должен был включиться гораздо более сильный голос. И что же может быть более оглушительным, чем страх смерти?

Идеи Алисы Хольцхей вдохновляли и даже, я бы сказала, одухотворяли мои отношения с Наташей. Поиск ответа на вопрос, к какой онтологической данности особенно чуткой является клиентка, не был простым, занял немало времени, заставил заново осмыслить факты и события жизни Наташи, то, как и чем она живет, как отвечает на экзистенциальные вызовы. Я не раз вспоминала слова Алисы о том, что «слушание философским ухом требует открытости данностям бытия, а для этого нужно изрядное мужество. Оно не дается нам от рождения, а обретается медленно и с трудом, в процессе знакомства с собственной особой чуткостью и собственными ограничениями в процессе личного учебного анализа».  Мое устремление услышать философски было вознаграждено в тот момент, когда я всем своим существом почувствовала – вот оно!