Юрис Зуитыньш (Латвия). ИСПОВЕДЬ ПСИХОЛОГА ДЕТСКОЙ ПАЛЛИАТИВНОЙ СЛУЖБЫ

Эта работа – поиск экзистенциально-психологических опор в ежедневной работе с неизлечимо больными детьми, их семьями, в работе со смертью детей и скорбью близких. Мои поиски и размышления основываются на опыте работы в детской паллиативной службе. Продолжительность работы превышает 4 года, активно продолжается и в данный момент. В нашей команде работают врачи, медсестры, капеллан, социальный работник и я – в роли психолога и психотерапевта.

Для большего понимания и в качестве опоры мне послужила книга «In the face of death» (Пападатоу, 2009). Её автор Данай Пападатоу – доктор клинической психологии с большим опытом работы в паллиативных службах. Она выделяет главные, чаще всего встречающиеся паттерны команды при преодолении ситуаций со смертью, и называет их дисфункциональными паттернами команды в ситуациях смерти. Думаю, их можно было бы назвать преодолением, или копингом, этих ситуаций. Ознакомление с данной концепцией очень помогло мне понять, что происходит в команде.

Нехороший прогноз или тяжелый диагноз – это  шок для родителей. В этом и заключается большая часть паллиативной опеки – в помощи родителям, насколько это возможно, жить с этой тяжёлой ситуацией. Это трудные переживания и для меня как терапевта. Но, работая в детской паллиативной службе, я увидел, что смерть ребенка – не самое страшное переживание. Более сильным переживанием является признаться себе в желании смерти своему ребенку из-за невозможности смотреть на его длительные мучения.

«Плата за эту привилегию быть человеком – страдания» (Lasmane,1995, здесь и в дальнейшем свободный перевод автора).        Работая в паллиативной службе, приходится видеть, встречаться и сопереживать множеству страданий. Так как самыми тяжёлыми являются бессмысленные страдания, то я потратил время и силы в поисках смысла человеческих страданий. Хотя не могу назвать однозначный результат моих поисков, но могу согласиться с идеей о том, что сам поиск смысла облегчает страдания.

Очень трудной была группа поддержки матерям, потерявшим ребенка. Очень тяжело было прикасаться к страданию этих женщин, было трудно быть с ними в момент столь тяжёлых страданий. Но как сильно вдохновлял поиск этих женщин смысла своих страданий, поиск смысла жизни своих детей! Это было мужественно.

Для меня всегда труднее видеть страдания детей. Мне не удаётся находить их смысл и из-за этого становится ещё тяжелее. Страдания очищают! Но ведь эти дети ещё не испачкались, иногда и в прямом смысле. Не стоит искать смысл в детских муках. Их надо не допускать.

Реакции близких при смерти ребёнка врачами принимаются очень трудно. В эти минуты часто взгляды направлены на психолога, психотерапевта или капеллана. Эти взгляды обычно обращены ещё до смерти ребенка в виде заказа подготовить мать к смерти ребенка. И как бы заказ сам по себе неплохой, но ожидания очень часто до абсурда нереальны. Это та линия фронта, где проходят самые тяжёлые бои между психологом, психотерапевтом и врачом, во всяком случае, в моем опыте.

Первая реакция на смерть ребенка – шок от сильных и противоречивых чувств и эмоций. Мать часто испытывает отрицание как защиту от чувства боли, чувства вины. Вина – за облегчение и конец страданий от ухода за очень больным ребенком. Чувство проигрыша и выигрыша, за которое стыдно. Агрессия от бессилия, даже если с этим бессилием приходилось смиряться несколько лет.

В большинстве случаев матери считают, что плакать при ребенке нельзя и говорить о смерти тоже нельзя. Это рекомендуется и медиками. Однако мои наблюдения в онкологическом отделении помогает мне посеять сомнения в этих рекомендациях.

Стали ли люди горевать сложнее? Или более сложные теории помогают в понимании происходящего? Или теории замещают реальные переживания?

Больше всего за помощью обращаются матери. Во всех случаях, в которых мне приходилось участвовать, или во встречах со скорбью матери, первая реакция после смерти ребёнка – это шок. И в такие моменты от человека можно ожидать всего – от ярости до спокойствия.

Присутствовать при выражении сильных чувств мне очень трудно. Но также трудно, а порой ещё труднее, быть близким свидетелем смирения перед бессилием, принятием горькой участи и оставанием с голой, глубокой, безжалостной болью и её переживанием. Когда мать делится этой болью, то есть ощущение, будто внутри всё сжимается, как будто холодная рука сжимает сердце, а желудок выворачивается наизнанку и реально больно.

Встречаясь со скорбью семьи, с отцами приходится работать крайне редко, но очень интересной, живой, полной переживаний мне кажется работа с детьми. Это братья и сестры умерших детей. Я проводил группы для скорбящих детей, так же как я работаю отдельно в консультациях с детьми.

Также встречается аналитический подход к рассмотрению вопроса – exitus letalis. «Я уверен, что идея разлуки, как правило, характерна для неврозов и психозов и косвенно подразумевает наказание, возможно, за желание инцеста. Страх разлуки с матерью (как с источником жизни или объектом инцеста), мотивирует желание вернуться в материнское лоно; но эта регрессия означает не только потерю индивидуальности, но и подавление матерью-разрушительницей, которая уничтожает намеренно или с целью наказания» (Рейнгольд, 2004).

И как последний, встречающийся реже, но также манящий способ ухода от переживаний, это уход на основе опыта постижения какой-то истины и создание даже своего учения. Таким примером можно назвать книгу Томаса Брайсона и Урсулы Франке-Брайсон «Встречи со смертью» (Брайсон, 2013), где авторы, опираясь на свой опыт пребывания в хосписе и паллиативной службе, убеждают о необходимости практиковать расстановки.

Так как же быть, если удаётся найти в себе силы и не уйти от переживаний по одной из упомянутых дорог? Наверное, остаётся быть! Быть открытым к чувствам и переживаниям. Быть открытым своим переживаниям – это часто значит стоять у грани своих возможностей, смириться с бессилием. Это стоять у края бездны со своими жизненными ценностями, и, во-первых, не убегать. Это всегда сомнения и неуверенность.

Возможные точки опоры. Для меня такими являются моё понимание человека и его жизни, в основе которого лежит экзистенциальная психология и философия, моё понимание бытия, со-бытия, страдания и сострадания. Мне помогает то, что я в команде говорю о своих чувствах. Я не боюсь показать слёзы в глазах, но также не боюсь спорить с врачом и сердиться на них. Но вообще то, работая в паллиативной службе, я стал более эмоциональным, стал больше проявлять свои чувства и от этого стал более спокойным.

И ещё меня больше радуют мои дети. Моя семья – это большая опора. Прекрасно помогают и такие простые развлечения как хороший концерт. Я бы сказал, вся моя жизнь – это большая опора в работе.

Но главная опора – это мои раздумья и отношения со своей смертью. Я обнаруживаю, что мои мысли кто-то уже давно сказал, а некоторые даже написали. Поэтому не считаю свои мысли о смерти своими, наверное, где-то прочитал, но они мне на данный момент кажутся приемлимыми. Я считаю, что для меня моей смерти не будет. Пока есть я, есть жизнь. Когда есть смерть, нет Я. Моя смерть только другим, так же как смерть других мне.

Поиск удовлетворения в работе с неизлечимо больными детьми и их семьями тоже важен. Люди нам доверяют. Доверяют, когда подпускают так близко к своим самым глубоким переживаниям, к самому дорогому, к жизни и смерти своего ребенка. Как мы пользуемся этим доверием? Мы хоть чуть-чуть тревожимся, как тогда, когда мы имеем дело с чем-то ценным и хрупким?

Я придумал так: «Без тревожности не было бы и возможности и наоборот». Попытки удержать себя в сильной уверенности показывают лишь на неспособность или нежелание справляться с тревогой. Теряясь в иллюзиях об избавлении от тревожности, теряется возможность. Возможность быть, пережить, понять, принять, помочь. Зато мнимое спокойствие. Если я этого избегаю, то остаётся тревога, неуверенность – не самоуверенность, а открытость, переживания, боль.

Нередко знакомые мне люди думают, что я работаю со смертью. Нет! Я не работаю со смертью. Я работаю с жизнью.